До войны каждое лето наша семья проводила на даче. Помню названия: Щеглово, Мартышкино. После войны о даче и не мечтали. Не по карману. У мамы, с ее незаконченным высшим, зарплата минимальная на канцелярской должности при методкабинете управления «Трудовыми резервами». Отец – инженер в секретном ЦКБ. До 1947 года хлеб, продукты, промтовары – по карточкам. Инженеру полагалась «рабочая» карточка, маме – «служащая», мне и сестре – «детские». У «рабочих» нормы побольше, у «детей» поменьше, а меньше, чем «служащие» получали только «иждивенцы». У больших начальников были «литерные» карточки.
Мы, конечно, не голодали, но отец лет пять донашивал гимнастерку и шинель, в которых демобилизовался. Костюм и пальто купить – дорого. Зато путёвки в пионерлагерь, через местком, родителям давали за треть номинальной цены. Сестра ездила от маминой работы, а я – от папиной. Его ЦКБ имело свой пионерлагерь на Карельском перешейке. С Финляндского вокзала, станция Мустамяки, километров 60 от Ленинграда. И ещё 7,5 км – по грунтовой дороге. На пятом километре один лагерь, большой, человек на 300, а потом уже наш. И никаких населённых пунктов. Изредка у дороги - развалины хуторов, брошенных финнами после войны 1939 года. Людей не видно. Российские «колонисты» появятся позже. Вокруг лес, преимущественно хвойный. Грибы – от сыроежек до боровиков, ягоды – малина, черника, брусника.
В полутора километрах от нашего лагеря - озеро «Красавица». В хорошую погоду каждый день купались. Спальни – два барака, для мальчиков и девочек. Всего-то в лагере меньше сотни человек. Кормили хорошо, в послевоенные годы это было самым главным. Бессменный директор Ида Аркадьевна следила, чтобы продукты не воровали.
«Пионерская работа» ограничивалась ежедневными построениями на утреннюю и вечернюю «линейки», с подъёмом и спуском флага и бессмысленными рапортами председателей отрядов председателю совета дружины, а тот –старшей пионервожатой. На утренней линейке объявлялись мероприятия на весь день: прогулка в лес, на озеро, репетиции самодеятельности к воскресному приезду родителей...
А без расписания остальное время у мальчишек – футбол. Конечно, поле – намного меньше стандартного и к тому же – в кочках. Разметку (ауты и штрафную) кое-как наносили только перед «официальными», межлагерными встречами. У соседнего лагеря и такого поля не было. Наверное, этим объяснялись наши уверенные победы. Своё поле, болельщики... Последний раз мы выиграли со счетом 4:1. Девочки дарили победителям букетики лесной земляники, с ягодками. А пионервожатая Вика на глазах у всех поцеловала капитана команды. Это я был капитаном.
Вика в свои неполные 17 лет уже работала и училась в вечерней школе. В тот год она сдавала экзамены за 9-й класс и потому опоздала к началу первой лагерной смены. Своего транспорта в пионерлагере не было, даже продукты из Ленинграда доставляли на месткомовской полуторке. И на станцию встречать новую пионервожатую отправили трёх пионеров. Старшему, мне – 14 лет. Пешком, 7,5 км в один конец, а обратно с чемоданчиком Виктории Робертовны, килограмм на восемь. Она предложила нести его по двое, на палке, но мы показали себя настоящими мужчинами и тащили чемодан по очереди, на плече, кто сколько мог. Даме не позволили даже прикоснуться к нему. После двух километров пути мы перешли с Викой на ты.
Сейчас, через почти 60 лет, мне кажется, что на футбольном поле Вика поцеловала меня не только за хорошую игру. Но тогда на эту тему я соображал плохо – то ли сказывалось голодное, безвитаминное детство, то ли школа с раздельным обучением.
А о том пионерском лагере у меня остались самые лучшие воспоминания: природа заповедная, воспитатели – без специфически комсомольского задора. Ну и кормили досыта...
В тех краях давно уже понастроены личные дачи. И, если сохранились детские оздоровительные заведения (не знаю, как они теперь называются), то уж точно огорожены заборами, и за ворота никого не выпускают из соображения безопасности.
В 1998-м году мне рассказывал давнишний владелец дачи, тоже на Карельском перешейке:
- Строят двух-трехэтажные особнячки. Кто строит? Банкиры и бандиты. Отличие одно – у бандитов на окнах нет стальных решеток.
Это, как говорится, постсоветские времена. А интенсивное заселение началось после 1948 года. Тогда, чтобы закрепить свое «историческое» право, одним указом поменяли все географические названия. У финнов были такие ласковые: Оллила, Куоккала, Киломяки, Терийоки, Райвола, Мустамяки. Теперь это усреднённо-русские: Солнечное, Репино, Комарово, Зеленогорск, Рощино, Горьковское...
Могло быть и хуже. В Харькове я останавливался в гостинице на улице Диалектической. Или Материалистической, точно не помню. Обе эти улицы, естественно, находились рядом. А в рабочем поселке при Назаровской ГРЭС (Алтай) с востока на запад шли Промышленные улицы: 1-ая, 2-ая, 3-ья ..., их пересекали также нумерованные Комсомольские. А вокруг – красотища! Природа не хуже, чем на Карельском перешейке – тайга, река немаленькая (приток Оби) - Чулым. Воду её использовали для электростанции, а название – для местной газеты - «Правда Причулымья».
В 1991 году в Израиле я начал работать на фирме «Заводы Мертвого моря». Все производственные цеха располагались прямо на месте библейского Содома. Местная газета называлась «- 400». (Мертвое море на 400 метров ниже уровня мирового океана). Содержание газеты – как в советских заводских многотиражках. Но под её названием вместо привычного «Орган парткома, месткома...» значилось: «Самая низкая газета в мире». Мелочь, но всё-таки чуть смягчалось болезненное впечатление от неизжитых в Израиле пережитков социализма.
